В прошлом номере газеты «Нахичевань-на-Дону» мы рассказали читателям о том, как прошел на Дону скорбный для нас, армян, день 24 апреля. День геноцида. В череде намеченных на этот день мероприятий – возложения венков к подножию Хачкара, установленного в память жертв резни 1915 года, научно-практической конференции в РГЭА, траурной литургии в храме Сурб Карапет – не только не потерялась, но и вызвала особый интерес читающей среды общественности Нахичевани презентация сборника Аркадия Мацанова, состоявшаяся в Музее русско-армянской дружбы, что на площади Свободы. В книгу вошли два его произведения: роман-притча «Черные журавли» и повесть «Сумасшествие». Оба произведения посвящены трагическим событиям в жизни армянского народа – резне. Самым трагическим. И хотя их разделяют почти сто лет – они повторились с ужасающей схожестью во многих деталях. Только «Черные журавли» описывают события резни армян в начале века в Османской Турции, а «Сумасшествие» рассказывает об ужасе межнационального армяно-азербайджанского противостояния в Баку в 1988-1991 годах. История, сделав виток, вернулась на круги своя… И это предмет для особых размышлений не только историков, политологов, психологов. Всех нас… Значит, мы (речь идет обо всем человечестве в целом, не только об армянах) не смогли осмыслить в должной мере, осудить происшедшее, дать ему оценку не только юридическую, но и морально-нравственную. А значит… Значит, все может повториться снова…
Но разве только межнациональная рознь тревожит нашу память и совесть?
На встрече-презентации известный нахичеванский краевед, друг Аркадия Мацанова по первым годам работы хирургами в Новочеркасской городской больнице Минас Багдыков вспомнил, что в жизни армянского народа, нахичеванской ее части была и другая трагедия. «Красное колесо» сталин-ских репрессий прошлось по нахичеванской интеллигенции более чем основательно… Учителя, священники, юристы, инженеры, врачи… Нахичеванцы не просто притаились, запуганные до полусмерти, — они замолчали надолго, пытаясь забыть о своих корнях, своей истории, своих праведниках и героях…
И тогда исполнительный директор РРОО «Нахичеванская-на-Дону армянская община» Сергей Михайлович Саядов произнес, несколько, может, неожиданно даже для самого себя: «Аркадий Константинович, а почему бы вам не рассказать и об этом? Не вывести в качестве главного героя вашего повествования Нахичевань? Город, которого нет, но который дал России столько замечательных имен, так много сделал для культурного и экономического расцвета Донского края…»
Аркадий Константинович пообещал. И, будучи человеком неукоснительно твердым в своих обещаниях, он написал книгу о Нахичевани. Только назвал ее «Нахичеванец», В ней, в судьбе одной семьи, как в капле – море, отразилась история жизней всех нахичеванцев в XX веке. Книга посвящена нахичеванцам Чалхушьянам-Левиным. Там многое исторически достоверно. Но многое и придумано автором.
Одним из главных героев книги выступает известный в Нахичевани и Ростове начала прошлого века юрист Григорий Хачатурович Чалхушьян. Будучи отцом восьмерых детей, гласным городской Думы, рискуя жизнью, в 1916 году с русскими войсками он выехал в Турцию, по горячим следам только что случившейся армянской резни написал «Красную книгу» – труд невероятной обличительной силы. Поведал Мацанов и о том, как четыре сына Чалхушьяна, образованные, интеллигентные люди, погибли в годы сталинских репрессий. Но стоит ли пересказывать то, что и без того можно прочесть?
Представляем вниманию читателей «Нахичевани-на-Дону» только что написанный роман «Нахичеванец».
Повесть
…Я тот, чьи мучения измерялись десятками столетий, а жизнь – лишь несколькими
десятками лет…
Тот, кто веками страдал от войн и истребления…
Я тот, кто всегда жил среди смерти, но
неподвластен ей.
Я есть сама жизнь, бессмертие.
Геворк Эмин «Путник вечности»
ПРОЛОГ
Конец апреля выдался теплым. Прекратились дожди, очистилось и стало голубым небо, и солнышко уже припекало совсем по-летнему. Всюду на деревьях и газонах молодой зеленый цвет. Расцвела сирень, разнося пьянящий аромат. На клумбах радовали и удивляли многообразием цветов тюльпаны, и только легкий ветерок, шелестя листочками, говорил, что еще все может измениться. Ведь это только конец апреля!
Григорий Рубенович Левин, невысокий старик с орлиным носом, большими черными глазами, аккуратно коротко подстриженными усами и седой головой, стоял у открытого окна гостиничного номера и задумчиво смотрел на вечерний Ростов. Как все изменилось! Можно и заблудиться. Там, где теснились друг к другу старенькие, покосившиеся, словно во хмелю, домишки, выросли монстры из стекла, стали и бетона, один другого выше. Красиво… Только такое есть везде, а того, близкого сердцу Ростова уже почти нет… Узнает ли он свою Нахичевань? Когда-то это был самостоятельный городок, но кто-то в Москве решил объединить его с Ростовом… И теперь это Пролетарский район города. Вроде как бы понизили статус. Нахичевань… Родная Нахичевань… Жива ли она? Хранит ли свои традиции? Сохранила ли свою самобытность, свою историю?
В этом году весна на Дону наступила сразу. В садах зацвели абрикосы и вишни… Цветущий сад, что может быть прекраснее! А во Владивостоке, откуда он приехал и где работал на судоремонтном заводе инженером-конструктором, весна не торопилась, ползла по-пластунски, словно боялась чего-то. Хулиганистый март дул холодными ветрами, подсыпал снежка, собирая его в сугробы. И апрель грустил, прощаясь с зимой и плача дождями. Иногда так разревется, разбушуется грозой с молниями и громами, что невольно и у Григория Рубеновича на душе становилось слякотно, и вспоминал он тогда снежные зимы, морозы, низкое небо своего детства… Он приехал в город, откуда родом, откуда уехал много лет назад вместе с внуком. Парень только вернулся из армии, где прослужил, как и его дед, во флоте. Ему довелось служить недалеко от дома, чему он был очень рад. Когда случались увольнительные, шел домой, чтобы увидеть родителей. Они работали на том же судоремонтном заводе, где много лет работал дед. Что ни говори, а так и возникла их династия судостроителей. Видимо, и его ждет та же судьба. Только сначала нужно поступить и окончить институт. Нет, в самом деле, не в торгаши же идти!
Но, придя из армии, Михаил сказал, что мечтает до поступления повидать мир.
– Это нормально? Дожил до двадцати одного года, а до сих пор дальше Хабаровска никуда не выезжал!
Тогда-то дед и решил окончательно сделать то, о чем мечтал уже долгие годы: поехать в город своего детства и внука взять с собою.
– Мешать не буду, а может, и сгожусь на что… У тебя по возрасту и по чину должен быть ординарец!
– Ладно… Только, боюсь, не очень-то будет интересно. Впрочем, и тебе неплохо узнать свои корни. Тогда лучше понимать станешь, зачем живешь на свете, какого народа частичка!
Сборы были быстрые. Григорий Рубенович сказал, что едут они ненадолго, потому как внуку нужно еще успеть сдать документы в институт.
Все вещи легко вместились в один чемодан. Билеты взяли сразу в два конца. Оказалось, что так – существенно дешевле.
Нужно ли говорить, какое впечатление на парня произвел многочасовой перелет из Владивостока в Москву?! Из иллюминатора было видно крыло самолета. Оно все время подрагивало, и Михаилу казалось, что вот-вот оторвется и они упадут. Думал: «Почему пассажирам не выдают парашюты? Меньше было бы жертв…». Потом с интересом наблюдал за облаками, которые были едва видны где-то далеко внизу. Самолет летел на высоте одиннадцати тысяч метров!
Стюардессы, стройные белокурые девушки, разносили напитки. Кто-то читал журнал, кто-то слушал музыку. Дед сидел рядом и, кажется, дремал…
«А дед у меня еще ничего, – думал Михаил. – Форму держит… Молоток! Вот только в последнее время стал часто говорить о родине, вспоминать ее. Для меня Владивосток – родина… Может, если бы уехал куда, и меня бы тянуло потом обратно, захотелось бы спустя годы снова взглянуть на родные места. Но пока я ничего такого не чувствую. Наверное, это приходит с возрастом. А его тянет, хотя и жил там, на Дону, всего ничего! Как уехал после школы, так и не возвращался, кажется… Кого он там увидит? Да и узнает ли? Разве что на кладбище сходим, цветы положим…»
Потом была Москва. Михаил часто думал о ней, представлял себе огромный город, множество людей, машин… но такого и вообразить не мог. Здесь легко можно потеряться. Толпы людей куда-то торопились, кричали, тащили тяжелые баулы, чемоданы… К ним подходили какие-то мужчины, занимающиеся извозом, тихо, чтобы не привлекать внимание, предлагали свои услуги, называли цену, пытаясь подхватить у пассажира чемодан и тут же отнести к машине.
Им нужно было переехать из одного аэропорта в другой. Выстояли очередь и сели в такси, потом на метро, наконец на автобус… Расстояние по владивостокским меркам огромное, и на всем протяжении в несколько рядов машины, автобусы… Знаменитые московские пробки. Но они не торопились. До вылета добрых четыре часа.
Потом снова самолет. И снова какое-то предательское чувство страха. «Неужели я все-таки трус? – подумал Михаил. – Но в этот раз, кажется, недолго лететь: час с небольшим».
Когда прилетели в Ростов, был уже вечер. Дед предусмотрительно заказал номер в гостинице. Мраморные лестницы, ковровые покрытия, бронза, хром… Все блестит, сияет. Швейцар в роскошной ливрее, коридорные с бейджиками на груди.
На первом этаже – ресторан, через этаж — кафе.
«Жить можно!» – подумал Михаил и прошел за дедом в лифт. Так высоко Михаилу еще не приходилось забираться. Шутка сказать, двенадцатый этаж! А ведь это не самый верхний!
Номер из двух комнат. В первой — диван, кресла, плазменный телевизор, бар… Во второй — две кровати, прикроватные тумбочки, зеркала, письменный стол… Ванная комната, туалет…
Михаилу еще не приходилось жить в таких апартаментах. И город вечерний ему понравился. Дома совсем не так… Родной город деда! Значит, и его корни отсюда! Хотя бы следы родни какой отыскать…
Михаил посмотрел на деда, стоящего у окна.
— Смотришь и не узнаешь родной Ростов? — спросил он. — Судя по постройке, и гостиницы этой в твое время не было.
– Мой родной город – Нахичевань. Там я родился, школу окончил. Оттуда и в армию ушел… А Ростов действительно изменился, не узнать… Дома огромные, улицы широкие… Если смотреть из окна, трудно отличить, в каком ты городе. Чем отличается этот вид из окна от вида, скажем, любого другого большого города России? Те же огни рекламы, те же пестрые машины, и люди с высоты — черные точечки. Бегут в разные стороны… Муравейник! В чем разница?
– Для случайного приезжего разницы, конечно, нет никакой, – ответил Михаил. – А ростовчанин, я думаю, сразу найдет отличие. Я Владивосток с закрытыми глазами отличу от всех городов. Там все другое! Там морем пахнет… Да, ты не узнаешь свой город! И он, наверняка, стал другим. Шутка ли, столько лет прошло! Вряд ли ты знакомых встретишь.
Григорий Рубенович отошел от окна и сел в кресло.
– В этом ты прав. Но я и не рассчитываю кого-то здесь встретить. А встречу, так, скорее всего, не узнаю. Когда шли в гостиницу, видел какого-то старика. Вглядывался, не знакомый ли. А старик шел по улице, раскачиваясь из стороны в сторону, пугая прохожих, и шевелил губами, что-то говоря сам себе. Моего примерно возраста, только уж совсем зачуханный. В руках торба. Из кармана бутылка торчит. Отвратительная фигура. Неужели и я так выгляжу?
– Да брось, дед! Ты у нас еще о-го-го!
– Но долго ли буду оставаться в форме? Нет, не дожить бы до такого… Не дай Бог! Жизнь пролетела, и не заметил. Детство вспоминаю отрывками. Дедушка Лева и бабушка Женя по маминой линии погибли в двадцать пятом. Тогда в городе шли массовые аресты сионистов и членов организации «Гахалуц». Они не были ни сионистами, ни заговорщиками. Дед работал хирургом в больнице. Но их расстреляли как врагов народа… Потом и отца расстреляли в тридцать девятом. Он работал экономистом в Академии наук СССР. Обвинили в том, что был участником какой-то контрреволюционной организации. Хорошо, что с мамой они не успели расписаться, а то бы и ее пристегнули к тому делу…
– Ты никогда об этом не рассказывал, – тихо произнес Михаил, и сел на диван.
– Мама была беременна мною, когда узнали о его смерти… Через несколько месяцев после его расстрела я родился…
– Странно… Почему ты никогда об этом не говорил?
– Время, внук, было такое. Да и не интересовало это никого. У тебя свои заботы. Лишнее говорить отучился…
– Лишнее?! Но я хочу знать свою родословную! А что потом?
– Дедушка Лева, твой прапрадед, работал когда-то здесь в еврейской больнице, построенной на пожертвования и названной в честь императора «Александровской». Еврейское кладбище давно перепахали, и на его месте высятся многоэтажки.
– Интересно! Люди живут на костях…
– Все мы живем на чьих-то костях… Но не это самое страшное. Память живет, пока есть люди, которые помнят… Ты подумай: одно-два поколения людей посещают могилы своих предков. Памятники ставят, за могилами ухаживают. Третье поколение на эти могилы уже почти никогда не приходит. Потом могилы запускаются… И все это совсем недолго. Через пятьдесят-сто лет кладбище становится старым… И только могилы тех сохраняются, кто оставил в истории хоть какой то след.
Михаил встал, приоткрыл окно и достал сигареты.
– Ты бы не курил здесь…
– Я в окно… Расскажи. Мне это нужно знать…
Михаил пошире открыл окно и жадно закурил.
Комната наполнилась городским шумом и свежей вечерней прохладой.
– Жизнь пролетела… Маму почти не помню… В тысяча девятьсот сорок втором ее расстреляли в Змиевской балке. Мне тогда было чуть больше трех. Какая-то сволочь донесла… А вскоре после войны умерла моя бабушка Соня, мать отца. Мне тогда исполнилось восемь. Хотели забрать в детский дом, но не отдала, взяла к себе наша домработница – баба Варсеник. Она заменила мне и мать, и отца, и дедов…
– А что с твоим дедом по отцовской линии?
– Дед по отцовской линии — особая статья. Это был замечательный человек. Он-то как раз оставил след в истории. Только и его могила, боюсь, не сохранилась… Дед умер от разрыва сердца прямо на улице, узнав, что четырех его сыновей расстреляли в НКВД. Это случилось в тридцать девятом году. У мамы в тот день случились роды… Меня назвали в его честь…
– Он кем мне приходится, прапрадедом?
– Точно. А звали его Григорием Христофоровичем Чалхушьяном.
Михаил посмотрел на своего деда, широко раскрыв глаза, пытаясь выговорить трудно произносимую фамилию:
– Чал-хушь-ян… Странно. А мы – Левины…
– Мама не была зарегистрирована с отцом, и это ее спасло в тридцать девятом, но погубило в сорок втором…
– Ну и фамилия была бы у нас! Сразу и не выговоришь!
– Напротив нашего дома, чуть наискосок, была школа, и я часто из окна наблюдал за Люськой из 9-го «б», которая мне очень нравилась. Вообще-то ее звали Лусинэ. Как-то сказал ей, ничего плохого и не думая: «Ну у армян и имена. Все не как у людей».
Люська холодно посмотрела на меня, резко повернулась и пошла в сторону своего дома. Я поплелся за ней, но она только у самых дверей повернулась, показала язык и вбежала в дом, с шумом захлопнув калитку.
– Здорово! А вдруг ты ее встретишь? Правда, и она уже давно не девчонка!
– Много лет назад приезжал в Нахичевань. Было это, кажется, в семидесятом. Встретил ее случайно. Сначала, как всегда, поспорили о чем-то, а потом выяснили, что все эти годы и она была в меня влюблена! Но что делать? У каждого семья, дети… Вернулся во Владивосток… Вот так иногда в жизни бывает, внук!
– А после армии ты…
– Пока служил, а служил я, как и ты, во флоте, умерла бабушка Варсеник, заменившая мне родителей. Но я не смог даже ее похоронить. Письмо шло долго, да и она мне по документам — чужая. Могилу ее, приехав спустя годы, едва отыскал на кладбище. Поставил оградку, памятник… Теперь, наверное, и не найду…
Моя баба Варсо была когда-то черной как смоль. Но когда в пятьдесят четвертом уходил в армию, волосы ее поредели и стали белыми, а глаза бледными настолько, что и не угадаешь, какого были цвета изначально. Она всегда носила черную одежду и говорила по-русски с акцентом. Всю жизнь в России прожила, а толком сказать двух слов по-русски не могла. Я любил ее очень. Сколько помнил себя, она всегда была рядом. Защищала, кормила, шлепала, если было за что, песенку на армянском языке пела перед сном. В детстве, помню, очень любил эти бабушкины «концерты». Потом, когда стал постарше, помню, учила меня песенке-заклинанию, чтобы вызвать дождик:
Чоли, Чоли, нет Чоли!
Чоли упал в море;
Нет веревки, чтобы вытащить Чоли.
Принесите яйца, положим на лапку.
Принесите масла связать волосы.
Принесите веревку, вытащим из моря Чоли…
Жили мы трудно. На ее пенсию и зарплату дворничихи не разгуляешься, но голодным я никогда не был…
А потом жизнь закрутила-завертела… После армии поступил в судостроительный. Узнал, что Люся вышла замуж. Женился…
К ночи подул прохладный ветер, и неожиданно пошел дождь. Крупные капли выбивали дробь по стеклу. Природа не хотела проявлять фантазию и разразилась предмайской грозой. Поэт любил грозу в начале мая… «Ну что ж, – подумал Григорий Рубенович, – все, как и положено быть».
Михаил молчал. Столько впечатлений на него обрушилось в эти дни! «Странно, – подумал он. — Ведь я всего этого и не знал…»
– Твоего папу мы назвали именем моего отца – Рубен. Так ты получился – Михаил Рубенович Левин!
– Как подумаю, – отозвался юноша, — сколько во мне намешано… Удивляюсь националистам, рассуждающим о чистоте крови. Жизнь так все и всех перемешала, что и не поймешь, кто есть кто. Мама моя – русская…
– Ну да, если не считать, что у нее есть все признаки примеси восточных или северных народов… Лицо широкое, и глаза чуть раскосые…
– Вот-вот! А ты, выходит, наполовину армянин, наполовину – еврей…
– Какая разница, внук, что во мне или в тебе намешано. Будь, главное, Человеком!
– А как было раньше? – не унимался Михаил. – Жили в хатенках, вкалывали как зяблики… Я говорю даже не о времени твоей молодости, а до революции. Что ни говори…
– Что ты знаешь, как тогда жили?! — воскликнул Григорий Рубенович. – Кто-то жил тяжело, кто-то хорошо. Разве сейчас не так?
– Но раньше была сплошная безграмотность… Люди голодали…
– Это ты повторяешь то, чему учили в школе. А я недавно прочел, что налоги в царской России были самыми низкими в Европе. Ежегодно открывались школы, где бесплатно учились дети, и к 1925 году царь планировал полностью покончить с безграмотностью!
– Но ты же не можешь возражать, что рабочий день был длинным, да и условия труда были ужасные! Недаром же один из лозунгов большевиков был: «Даешь восьмичасовый рабочий день!». Неужто народ пошел бы за ними, если бы было так хорошо, как ты говоришь?
— Ерунда все это. Умелая пропаганда… Рабочий день действительно был длинный, но никто почему-то не говорит, что рабочие имели до двух часов перерыв на обед. Предприятия же, имевшие непрерывный цикл работ, всегда имели восьмичасовой рабочий день. Владельцы заводов давали многим рабочим «хозяйские квартиры». И детские сады, больницы и поликлиники были бесплатными. Врали нам много в совет-ские годы, вот что я тебе скажу.
– Но разве можно сравнить то, что было, с тем, что есть?!
– Конечно нельзя! Так времени сколько прошло! Социальные проблемы и тогда решали, только потом стали все это приписывать большевикам. Россия была мощной и богатой страной. Но, видимо, именно в этом и заключается одна из главных причин революции: сытая и мощная Россия многим была не нужна… Но хватит об этом. Пора спать…
Григорий Рубенович встал и пошел в спальную комнату.
– Завтра встаем рано, позавтракаем и начинаем наши поиски. Я все же надеюсь хоть кого-то отыскать. В церковь зайдем, что на территории армянского кладбища. Может, там помогут отыскать могилки наших родственников…
(Продолжение следует)