4. Август в горах – коварный: днем жарко – солдаты обливались потом, ночью холодрыга такая, что зуб на зуб не попадает.
Унтер-офицер Рубен Григорьевич Чалхушьян пользовался среди солдат особым уважением, считался бывалым воином. Грудь его украшали два георгиевских креста и нашивка о ранении.
Вот и сейчас, после тяжелых боев, в которых их основательно потрепали, полк отправили в прифронтовой тыл, чтобы солдаты немного отдохнули, привели себя в порядок, отъелись, пополнили боеприпасы. Должно было прийти и пополнение.
Их тридцать пятый армейский корпус был переброшен на Кавказский фронт с Запада, имел уже большой боевой опыт. Пулеметная команда остановилась в небольшом горном селе, почти пустом после того, как русские войска заняли эту территорию.
Мусульманское население ушло с отступающими турецкими войсками. С армянами же турки жестоко расправлялись: вырезали целыми семьями, насиловали женщин, издевались над стариками. То тут, то там видны были почерневшие остовы сожженных домов. Земля была красной от крови. Небольшую христианскую церквушку разрушили до основания. Всюду бродили одичавшие собаки.
Нужно ли говорить, что творилось в душе унтер-офицера Чалхушьяна.
Рубен Григорьевич лежал в землянке и смотрел в темноту. Перед ним все время стояли страшные картины зверств.
Вокруг него расположились солдаты.
После того как из части в буквальном смысле украли командира пулеметного взвода прапорщика Щукина, его назначили командовать взводом. Алексея Щукина через два дня нашли в одном из аулов распятым на кресте. Глаза его были выколоты, на теле порезы, кровоподтеки. Видно, перед тем как распять, офицера пытали.
– Когда же это кончится?! – воскликнул Тимофей, пулеметчик из Екатеринодара. В его глазах горел огонь ярости.
Чалхушьян ничем не отличался от простого солдата, не требовал к себе особого отношения и считался своим. Всем надоела эта война. Все чаще можно было услышать что-то вроде:
– Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Боже, когда же это кончится?! Вчерась спал, а мне снились тяжелые подсолнухи и цветастые сарафаны баб на лугу…
Сначала Чалхушьян не обращал на эти разговоры внимания, думал: устали люди. Но среди вновь прибывших появился образованный паренек. Кукушкин, ефрейтор первого расчета, его назвал Интеллигентом, и кличка та за ним закрепилась. Он рассказывал о том, что такое демократия. Потом говорил о несправедливостях, творящихся в России, о большевиках и их борьбе…
Чалхушьян слушал и молчал. Когда было уже совсем поздно, заметил:
– Хватит лясы точить. Пора на боковую. Завтра не бабы вас ждут…
Спали недолго. Часа в три его разбудил паренек из пополнения.
– Ваше благородие, конвой казачий!
Рубен вышел навстречу гостям.
Из-за поворота в направлении их домика скакали два всадника.
– Унтер-офицер Чалхушьян? – спросил казак, сходя с лошади. Мужчина улыбался, поправляя большие усы.
– Так точно! С кем имею честь?
– Хорунжий Григорьев. Вы – командир пулеметного взвода?
– Так точно! А вы – мой сосед слева?
– Так оно и есть. В шесть выступаем. Я надеюсь на твои пулеметы, унтер, а то у меня многих хлопцев покосило. Давай выпьем за знакомство, – предложил хорунжий, доставая откуда-то из-под седла флягу с самогоном. – Только закусить, извиняй, нечем.
Он протянул флягу. Рубен, отпив несколько глотков мутного самогона, вернул ее хозяину.
– Нужно хоть часок покемарить, а то буду чумным, – кивнул хорунжий, вскочив на коня. – Какое-то нехорошее у меня предчувствие… Жалко помирать при такой красе! Ты на небо взгляни! У нас на Дону в это время такого неба нет…
– Вы с Дона? Мы – земляки?! Я из Нахичевани! Небо и у нас красивое. Вы, господин хорунжий, поэт, а своим предчувствиям верить нельзя. Если думать о плохом, можно сойти с ума!
Хорунжий взглянул на унтер-офицера, улыбнулся и, бросив: «Рад знакомству», – ускакал с сопровождающим его казаком в темноту.
Утром был бой. Армия, в которой воевал унтер-офицер Чалхушьян, прорвала турецкий фронт и вышла в тыл противника, взяв крепость Эрзерум. Перед ними был Курдистан. Корпус с боями продвигался в глубь Турции. Горы для них, привыкших сражаться на равнине, были непривычны. Карабкались неумело, шли по бездорожью. Противник то и дело исчезал из поля зрения.
Как-то казак, огромный подвыпивший верзила, привел к ним дезертира. Тот был невысокого росточка, какой-то плешивый. Оружия при нем не было.
– Кто такой?
– Шишкин я, второго взвода рядовой, – ответил дрожащий от страха солдатик.
– Чего же бежал, сволочь? – допытывался казак. – Изрублю, как капусту, заячья твоя душа! Пошто за камнем прятался, ублюдок?
– Так не дезертир я! Заблудился. Вчерась выпил маненько и заснул. А проснулся – наши уже убегли. И где их черт носит, не знаю…
– Да я тебя!
– Оставь его! Мы разберемся.
Казак замахнулся и хотел было ударить незадачливого солдата, но Чалхушьян перехватил руку и спокойно повторил:
– Разберемся.
По дороге протрусил ишак под грудой дров. За ним шла пожилая горянка, не обращая внимания на стоящих неподалеку русских солдат. Это отвлекло казака. Он грубо выругался, недовольно взглянул на Чалхушьяна и пошел в сторону, куда шла женщина.
Донцы, природные конники, в эту войну впервые выставили из своей среды пехоту. Это был пеший казак, и было непонятно, кто он есть и не является ли дезертиром. Пьяный плохо понимал, где находится, но Рубен не стал его задерживать…
После боя, когда ночь накрыла горы темным покрывалом, солдаты поужинали, Чалхушьян уже дал команду выставить охранение, а остальным отдыхать. Вдруг к ним прискакал знакомый хорунжий. Поговорили, выпили, как полагалось. Хорунжий и рассказал историю, от которой Рубен долго смеялся.
– Ты знаешь, унтер, что у нас есть вьючный обоз из ишаков для переноски боеприпасов, продуктов, особенно туточки, в этих проклятых горах. Ночью ишаки поднимают такой рев, что в пору давать команду «По коням!». Не отличишь: то ли турки артиллерией нас накрыли, то ли еще что. Даже турки иной раз начинали стрелять, думали – наступление началось! Хлестали их плетьми – ничего не получалось. Орут!
И вот однажды сидим мы вечером, баланду травим. И вдруг – не понимаю, что за чудеса, мать твою! Тишина! В чем дело, спрашиваю. Так мне мой казак, Матвеем кличут, и говорит, что давно заметил: ишаки задирают головы и одновременно поднимают хвосты, как говорится, трубой. Вот он и придумал: к каждому хвосту привязал веревкой большой камень. Почувствовав, что что-то им мешает поднять хвосты, ишаки успокоились!
Слышавшие эту историю пулеметчики Чалхушьяна громко засмеялись.
Кто-то из сопровождающих хорунжего казаков, испытывавших после боя уважение к пулеметчикам, уже изрядно выпивши, завел песню:
Из донских степей привольных,
Через Клыч-Гайдукский перевал
Идут стройными рядами
Донцы в Турцию на «бал»…
Продвигаясь вглубь Турции, корпус, где воевал Чалхушьян, вышел к Эрзинджану, за которым были владения кочующих курдов. Поднимались по козьим тропам, ведя нагруженных вьючных лошадей на поводу. Затем, разгрузив лошадей, солдаты отводили их вниз, в долину, за следующей партией боеприпасов, продуктов.
Долина была в цвету, в то время как на высотах лежал старый снег.
Какое-то время противник вел себя пассивно. Но предстояло сражение за Эрзинджан. Чалхушьян еще раз проверил своих пулеметчиков. Битва обещала быть жаркой.
Выставив на ночь охранение, Рубен Григорьевич прилег отдохнуть. В прошлую ночь курды вырезали целый пост: троих солдат и офицера.
Как только небо стало сереть, началось наступление.
Унтер-офицер Чалхушьян привычно залег в окопчике у первого номера и вел корректировку огня. Противник отвечал залпами пушек. Снаряды рвались в непосредственной близости от позиции, где укрылись пулеметчики, и Чалхушьян отдал приказание сменить позицию. В разгаре боя был ранен командир пулеметного взвода. Подоспевшие санитары утащили его подальше от рвущихся снарядов, наложили жгут, перевязали руку, усадили на лошадь и отправили в лазарет. За этот бой унтер-офицер Рубен Григорьевич Чалхушьян был награжден третьим Георгиевским крестом и представлен к званию фельдфебеля. К этому времени он был уже убежденным большевиком…
Три месяца фельдфебель Чалхушьян провалялся в госпиталях и встретил Февральскую революцию в Баку. Там он и познакомился с девушкой, которая стала его женой. Звали ее Ануш. Она окончила курсы медицинских сестер и работала в госпитале, где лечился Рубен.
– Рубен, сердце мое, – говорила Ануш мужу, – плохо мы с тобою сделали… Женились без благословения родителей. Моих уже давно нет. Остался старший брат, но я не знаю, где он, жив ли. Но твои-то родители, слава богу, живы. Хоть бы написали им, а то без благословения я чувствую себя просто падшей женщиной!
– Что ты такое говоришь, Ануш?! Почему падшей? И как мне написать письмо, когда идет война и почта не работает?! Я тебя люблю! Лю-блю! – повторил он. – Это чувство должно нас возвышать! К тому же у нас будет ребенок! Разве это может быть грехом? Впрочем, мы живем в новое время, и никакого благословения ни от кого не нужно брать! К тому же, ты же знаешь: я не верю в бога!
– Тише, глупый! Можешь в бога не верить, только зачем же кричать об этом?!
Девушка прижалась к нему. Рубену казалось: вот оно – счастье! И больше ничего не нужно! Но потом вспомнил разрушенные армянские села, сожженные церквушки и встал.
– Я покурю.
Он насыпал из кисета табак в квадратик газеты, свернул самокрутку и стал выбивать огнивом искру.
– Ты бы вышел во двор… В последнее время почему-то не выношу запаха дыма.
После госпиталя фельдфебеля Чалхушьяна комиссовали, и они с женой некоторое время снимали комнату.
Баку того времени был провинциальным восточным городом. Небольшие покосившиеся домишки, спускающиеся к морю, серые люди, боявшиеся лишний раз выйти на улицу. По городу расхаживали мужчины в замысловато повязанных чалмах, в духанах шипели жаровни, а кофейни распространяли вокруг сладковатый запах кофе. Брадобреи и цирюльники стояли у дверей, ожидая посетителей. Их было мало. Редко по пыльной улице промчится всадник, и из-под копыт его лошади с громким кудахтаньем вылетают перепуганные куры, утки. Собаки ошалело бежали по захламленным улицам за возмутителем спокойствия, но вскоре отставали и, недовольно продолжая лаять, поворачивали назад. Старик таскал за поводок упрямого осла, громыхала арба, груженная домашним скарбом.
В марте 1918 года власть в Баку захватила Бакинская коммуна, при этом дашнаки, мстя за резню армян в Турции, устроили резню мусульман. Лилась кровь ни в чем не повинных людей.
А в июле власть перешла к Диктатуре Центрокаспия. Теперь новые власти потворствовали резне армянского населения города. В сентябре в Баку вошли турецкие войска. В это время Чалхушьян, вступив добровольцем в русскую армию, служил командиром пулеметной команды. Ануш осталась в городе, так как была на шестом месяце беременности.
Паника в городе усиливалась. То и дело были слышны крики и зовы о помощи. Турецкие регулярные войска в союзе с разбойничьими бандами заняли город, подвергая его разграблению, расстреливая или подвергая всевозможным насилиям христианское население.
Во время этого кошмара в комнатку к Ануш ворвались двое турок. Они изнасиловали и убили беременную женщину. Об этом Рубен узнал, лишь когда в городе снова поменялась власть и он смог приехать, чтобы навестить жену.
Партия Дашнакцутюн приняла решение убивать организаторов геноцида армян. Был убит бывший премьер-министр Азербайджана, руководивший резней армян в Баку в сентябре 1918 года. В Константинополе убили бывшего министра внутренних дел.
Позже Рубена и его братьев обвинят в принадлежности к партии Дашнакцутюн и расстреляют. Но это случится много лет спустя…
А пока Рубен служил командиром пулеметной команды, судьба бросала его по стране, и только на Дон он попасть никак не мог.
В 1918 году Рубен Григорьевич Чалхушьян вступил в партию большевиков и продолжал служить теперь уже в Красной армии.
Во второй половине 1918 года Красная армия освободила территорию Поволжья, часть Урала. После Ноябрьской революции в Германии Советское правительство аннулировало Брестский мир, освободило Украину и Белоруссию…
Но в одном из боев уже совсем недалеко от своего дома, у Азовского моря, снова был тяжело ранен командир пулеметной команды. Его отправили в Мариуполь. Оттуда перевезли в Москву, где он провалялся около года.
Потом была работа при штабе РККА, когда полностью исчезло понятие дня и ночи. Работал, засыпая на стуле за столом. По партийным делам ездил в различные округа, организовывал начальные школы пулеметчиков.
Но ранение все время давало себя знать. Он снова ложился в госпиталь. Несколько раз его оперировали. Наконец, убедившись, что пулеметчик Чалхушьян по состоянию здоровья больше не может служить в РККА, его окончательно комиссовали и, учитывая образование, направили работать экономистом в Академию наук. Это было в 1925 году.
Перед тем как ему приступить к работе, дали отпуск, чтобы он смог навестить родителей, и Рубен Григорьевич поехал в родную Нахичевань. Дома застал поседевшую мать. Отец был на работе. Со слов матери узнал: Леон работает в Харькове, строит тракторный завод; Серафим и Степан – в районах Северо-Кавказского края, домой приезжают нечасто. Младшие сестры вышли замуж. Сусанна учится в Москве.
Когда вернулся с работы отец, Рубен удивился переменам, которые с ним произошли. Когда-то это был очень энергичный моложавый человек, умеющий принимать решения и активно участвующий в политической жизни страны. Теперь в дом вошел располневший пожилой человек. Голубые глаза помутнели. Огромный лоб мыслителя обрамляли седые волосы. Под глазами – мешки. Голос его был с хрипотцой и тихим.
– Отец! – бросился к нему Рубен. – Наконец я тебя вижу! Ты все работаешь…
Григорий Христофорович обнял и расцеловал сына. Потом прошел в комнату и сел в свое кресло. Рубен помнил, что это кресло всегда было местом отца.
– Ты садись, садись, сынок, и расскажи, где тебя носило? Знаю, что воевал, что награжден георгиевскими крестами. Потом был ранен. Расскажи. Я должен все знать.
Подошла Софья Андреевна, и сказала, вытирая руки полотенцем:
– Гриша, может, сначала поедите? Рубен с утра ничего не ел. Мы ждали тебя!
– Как, ты не накормила до сих пор сына?! На тебя не похоже! Ну что ж, давайте обедать. Поговорить можно и за обедом.
Они сели за стол, и Рубен во всех подробностях рассказал о себе все, что случилось с того момента, как в пятнадцатом году добровольцем пошел на Кавказский фронт и оказался в тридцать пятом армейском корпусе.
Софья Андреевна подробно расспрашивала сына об Ануш. А Григорий Христофорович достал заветную бутылку вина.
– Давайте выпьем за упокой души моей невестки и нерожденного внука! Я так мечтал дожить до твоих детей, но при той жизни, что у нас сейчас, вряд ли смогу…
– Давай прекратим эти разговоры, отец, – попросил Рубен и перевел тему. – Как наши соседи? От мамы я узнал, что ее оперировал Лев Маркович. Как они там? Как их маленькая Олечка?
Григорий Христофорович долго не отвечал на вопрос сына. Молчание затягивалось, и Рубен уж подумал, не поссорился ли он с соседом.
– Льва Марковича и Евгению Наумовну в январе расстреляли. Обвинили в каком-то заговоре, в сионизме, принадлежности к организации «Гахалуц». Как видишь, можно погибнуть, не выезжая на фронт.
– А их дочурка?
– Какая она дочурка? Двадцать пять скоро, кажется, в ноябре. В Москве училась, на медицинском факультете. Больше я о ней ничего не знаю. Сусанна ее видела. Тяжко все это. Какое сердце выдержит… Не знаю…
Больше до конца обеда он не проронил ни слова.
Несколько лет назад Григорий Христофорович опубликовал свою «Красную книгу», которую не мог не написать. Долгими вечерами, пока Рубен отдыхал в отчем доме, он внимательно читал ее, делал какие-то заметки, размышлял, беседовал с отцом.
– Зло рождает зло, – говорил Григорий Христофорович. – Мне одинаково больно, когда издеваются и мучают, грабят и убивают невинных людей, какой бы национальности они ни были! Народы должны создать международный трибунал, который бы призывал этих извергов к ответу, какой бы веры они ни были, в какой бы стране ни жили.
– Аналог Высшего суда? – серьезно спросил Рубен.
– Может и так… Нельзя прощать преступников, убивающих стариков и детей, беременных женщин… вообще мирных граждан! Уверен, что рано или поздно, народы мира создадут такой суд! Только жаль, я уже до этого не доживу. Потому и написал эту книгу как свидетельство того, что было. В ней собрал все документы, какие смог. Может, она пригодится такому суду…
– Ладно, отец… Теперь расскажи что-нибудь веселое. Как твои дела? Чем ты занят? Какие вести у тебя от всех наших?
Их беседы затягивались до глубокой ночи.
Через три недели Рубен поездом выехал в Москву на новое место работы.
По возвращении сразу же отыскал Сусанну.
Это была стройная брюнетка с голубыми, как летнее небо, глазами. Она уже успела побывать замужем, а теперь снимала квартиру и готовилась второй раз вступить в брак с поэтом и переводчиком Иваном Аксеновым.
Сусанна обрадовалась встрече, рассказала о своей жизни в Москве, обещала познакомить с женихом. Она вся светилась, говоря о своих друзьях – Анатолии Мариенгофе, Сергее Есенине, Иване Аксенове… Читала ему свои стихи.
…Только дни навсегда потеряны,
Словно скошены травы ресниц,
Наверное, так дерево
Роняет последний лист.
Рубен плохо понимал в поэзии. Но, видя, с каким восторгом, даже упоением сестра читает свои стихи, он улыбался и гладил ее по голове, словно она совсем маленькая.
– Между прочим, – вдруг сказала Сусанна, – в Москве учится Ольга Левина. Помнишь, они жили с нами по соседству?
Рубен равнодушно поинтересовался, где именно учится. Узнав, что на медицинском факультете, отвернулся. Не хотел, чтобы сестренка заметила его грусть. Он вспомнил свою Ануш и заторопился. Хотелось побыть одному.
Продолжение следует